Хемлок Гроув [любительский перевод] - Брайан МакГриви

Она удивленно посмотрела на потолок.

– Скажи мне, как такой большой волосатый идиот может так хорошо пахнуть?

– Я хотел сказать, то, о чем ты говоришь – это большое дело и все такое, – сказал Питер.

– Ты про трахаться? – спросила она.

Для молодого человека, который посвятил предсказуемое количество душевных ресурсов на то, кого и как он хотел бы трахнуть, ему не нравилось, что она употребляет это слово. Оно не создано для девушек, и ему было не по себе.

Она сидела на нем верхом и наслаждалась его дискомфортом. Она могла назвать точный момент, когда решила, что Питер переспит с ней сегодня, и это было утром, когда она примеряла и отбрасывала в сторону многочисленное нижнее белье. Она поняла, что делает это только из-за него, и, если он вынуждает ее делать такое, то ему лучше выполнить свою часть сделки.

Но что касается ее девственности. По ее мнению, причина, почему в большинстве случаев девушки хранят девственность, кроется в их желании чувствовать себя особенными, а не какими-то старыми шлюхами. Лита никогда не относила подобные доводы к своей персоне. Она рассматривала это верхом тупости, когда кто-то относился к этому «не выбору», как к некой разновидности достижений. Если девушка хочет иметь секс с кучкой парней или кучу секса с одним парнем, и это делает ее счастливой, что может быть в этом плохого? Что плохого желать то, что делает тебя счастливой? Потому она сказала себе, что, когда она встретит человека, которому очень-очень захочет показаться без одежды, все изменится; она просто ждала, когда почувствует это.

Лита не знала, правильно ли будет переспать с Питером Руманчеком; но не могла найти доводов против. Но случилось нечто. Ангел с сияющим нимбом подарил ей чудо, и после этого – нельзя больше врать себе – все, что правильно, стало недействительным. И, если уж быть честной с собой, Лита желала дать познать себя без одежды нескольким парням – она хотела чувствовать их дыхание на своей коже и держать их пенисы в руке. Но эта идея «не выбора», по-настоящему сдерживавшая ее, переходила в некое достижение, понимание, что она особенная девушка, а не просто какая-то шлюха. Но это больше неприемлемо; ложь о своей глубинной сущности не несла за собой никакого блага.

Роман смотрел.

Струи дождя стекали по стеклу, и Роман видел их обоих внутри. Они лежали на диване. Она была снизу, он лежал на ней. Его пальцы сжимали ее раскрытую руку. Роман стоял в кустах с прилипшими ко лбу волосами и безжизненно опущенными руками и смотрел. Дождь бил по земле под его ногами, как тысяча булавок, падающих на стальной лист.

Роман отвернулся и пошел назад к своей машине. Влажная одежда прилипала к коже, он пытался стереть дворниками дождевые полосы с лобового стекла – безрезультатно – капли собирались вновь. Высшая мера беспорядка. Вот что это было.

Тени, плясавшие в уголках его глаз, теперь собрались вместе, образуя милосердную темноту.

Стены окрасились белым с новой вспышкой молнии, мир словно разорвался на части. Эшли Валентайн вскрикнула, когда погас свет. Ее сердце замерло в темноте, и она засмеялась. Неизвестно, смеемся ли мы над собой за наши глупости, или, чтобы забыть, что мы не глупы и убедить самих себя, что мы все еще живы.

Эшли подошла к окну и выглянула наружу, проверить, кто еще остался без света. Весь квартал утонул во тьме, поэтому она не сразу заметила странную фигуру во дворе. Человек. Мужчина. Странный мужчина неподвижно стоял у нее во дворе. Ее сердце екнуло, но в этот раз она не издала ни звука. Родителей не было дома и они не скоро придут. Она потянулась к телефону, не в силах отвести глаз от человека под дождем и от его странной безмятежности. Начала набирать полицию, когда заметила машину – «Ягуар». Она захлопнула телефон и, спустившись вниз, открыла входную верь.

– Роман? – позвала она.

Сначала она подумала, что он ее даже не заметил; он оставался совершенно неподвижным, как какой-то садовый гном. Но затем он повернул к ней лицо и сказал:

– Света нет.

– Роман, ты в порядке?

Он выставил ладони и смотрел, как сквозь пальцы сочится дождь.

– Просто дождь, – ответил он.

– Роман, думаю, тебе лучше зайти.

Он не отказался, но и не двинулся с места, и тогда она протянула к нему руку. Послышался глубокий раскат грома. Он принял ее руку, и она повела его наверх, в ванную, и дала свое розовое кимоно фирмы «Victoria΄s Secret».

– Думаю, тебе подойдет, – сообщила она.

Он вручил ей свою мокрую одежду через дверь, она развесила ее на сушилке, затем зажгла несколько свечей в комнате. Когда он вошел, она прижала ладонь ко рту, стараясь сдержать смех – эта детская розовость и его бледность смешно сочетались.

– Сюда, – сказала Эшли. Она усадила его на свою кровать и обернула плечи пледом, сама же села в кресло-качалку и смотрела на него. Он здесь, Роман Годфри, сидит полураздетый на ее постели. Ее сердце билось, щелкая, как желатин.

Не то, чтобы она хотела Романа. Он был не просто худшим экземпляром тщеславного придурка, но по-настоящему больным идиотом, одним из тех, кто может подойти к вам на танцах и вручить букетик, сделанный из рулончиков от тампонов, – что он и сделал в девятом классе – и она всегда гордилась своей устойчивостью к необъяснимой привлекательности, производимой им на других девушек. Но вот он перед ней. Это бедное промокшее создание, отрешенно смотрящее на пламя свечи – и даже, если у тебя есть абсолютный иммунитет к чарам Романа Годфри, как твое сердце не может не трепетать от жалости к нему сейчас? Что за неудачник!

– Что с тобой? – спросила она.

Он опустил голову, чтобы не встречаться с ней глазами. Свеча вырисовывала строгие геометрические линии на его лице. Она заметила красный подтек из-под пластыря на его щеке.

– Роман, что случилось?

Он смотрел, не мигая, и его щеки блестели от пролитых слез.

– Все в порядке, – сказала она. – В порядке, эй. – Она подошла и, присев рядом, взяла его за руку.

– Эй, – отозвался он, не поднимая головы.

– Почему бы тебе не рассказать мне обо всем? – продолжила она. – Может, тебе нужно выговориться?

Он закрыл глаза и опустил лицо на жесткий, уродливый кулак. Затем расслабил его.

– Роман, – позвала она.

– Я урод, – сказал он.

– Что?

– Я урод. Я уродливый человек.

– Роман! – запротестовала она.

– Во мне уродство, которое невозможно любить.

Он вырвал свою руку, закрыл лицо ладонями и заплакал. Покрывало спало, и его лопатки, рельефно проступая через халат, поднимались вверх и вниз, словно он пытался взлететь.